Если Вы стали свидетелем аварии, пожара, необычного погодного явления, провала дороги или прорыва теплотрассы, сообщите об этом в ленте народных новостей. Загружайте фотографии через специальную форму.
Рекламный баннер 990x90px ban1
Рыжая Таня
Рыжая Таня
- Тужься! Да не спи ты, дура! Тужься!
На руки акушерке выплеснулся склизкий тёплый ком.
- Девка у тя. Чё ревёшь-то!
- А почему молчит?
Акушерка звонко саданула тяжелой ладонью младенца по заду. Ком чихнул, ойкнул и заорал баском.
- Вона голосит как! Глянь куст-то какой на башке медный. Рыжая! Ух, счастливая будет!
Конец мая 52-го года, родилась моя мама.
Ага, есть у нас рыжая ветка дедова рода, там все такие. Помню, меня маленького взяли на общий сбор наших кланов, за столом напротив, меж салатов и графинов выглядывали усыпанные конопушками дети. Огненно-рыжие чубы упрямых волос, под медной пудрой брови, припыленные ресницы и кишащие залепившие нос, щеки, уши, шею, руки веснушки. Они диковато смотрели на меня болотными глазищами, пихали друг дружку и хихикали. И мама была такая. Эта горящая масть пробивается даже сквозь черно-белые фотографии. На похоронах тётя Лариса, жена маминого старшего брата Игоря рассказала: Таню я увидела в первый раз на фотографии, мы тогда с Гошей пошли на комедию в "Кино Центральный", там выставка фотопортретов в фойе. Смотрю - ошеломляющей красоты девушка на фото, люди толпятся рядом, ахают, а Игорь так гордо: это сестра моя -Таня". В детстве её дразнили "рыжей-бесстыжей". Она грузная, с громким смехом, попастая, с пухлыми ляжками, видными со спины щеками, толстыми цвета ржавчины кренделями-косами. Утёнок. А к семнадцати как пара вёдер с неё сошло, талия балетная, ноги модельные, грация, будто дева-весна сошла с полотна Боттичелли. И лицо. У неё всегда было особое лицо, иконописного склада: светлая печаль лежавшая на дивных чертах. Это завораживало людей. И вся её жизнь была усыпана разбитыми мужскими сердцами, что, признаться, никому особого счастья не принесло. Первый дотошный поклонник полуцыган Яков, жилистый, бешенный, гроза местной гопоты, песнями на своей семиструнке покоривший сто принцесс, а Таньку так и не приручивший.
- Хошь по перилам балконным на руках пройдусь, рыжая, а!?
- Нет.
- Всё равно смотри, тебя ради....
Парни ржали, знали - сможет, девки глаза закрыли, подвывали со страху. А он с балкона на балкона махнул на пятый этаж, встал на руки и пошёл, вопя во всё горло:
"С тобою связан навеки я, ты жизнь и счастье, любовь моя... ".
Осечка, глухой удар о землю, и вот он лежит лицом в асфальт, расползается густая кумачовая лужица. На похороны собрались с пяти улиц, Таня стояла у гроба, видела шитую кожу на лбу и на виске. И тут мать его цыганка Люба рухнула перед ней на колени, вцепилась в ноги.
- Верни, верни мне его, верни!
Выла, насилу оторвали. Утёрла мать рукавом слёзы с чёрных глаз и окатив яростью сухо сказала: "будь ты проклята, рыжая". Не сбылось. Жизнь яркая была, буйная, непроходная. Сюда несколько судеб поместится. Последние восемь лет мы вместе, мама после инсульта в глубокой прогрессирующей деменции. Пять последних лет, в сущности, бессмысленная жизнь, "день сурка", без вкуса, мыслей, наглухо отравленная обидами. Я молился и бесился - за что мне всё это. У вас всех постаревшие мудрые любящие мамы, а у меня выжившая из ума злая, ненавидящая меня и близких истеричная старуха. И мне кормить, мыть, пеленать её годами. За что? Я фальшиво пытался полюбить её, хотя бы принять , но даже мамой назвать не мог. Таней звал и деловито, без телячьих нежностей ухаживал. А тут после первой январской ночи она проснулась немой. На мои слова не реагировала, рассеяно водила глазами, мычала, ноги-руки жили своей жизнью. Лекарей вереница, диагнозов, пилюль навыписывали. Суть одна - мозг гибнет, прогноз не ясен. И стали мы жить по-новому. Мама, как младенец, её подмыть, перепеленать, усадить в подушках, с ложки кормить. Слабела и гасла она на глазах. Усохла вся, сплошь кости, сухожилия, вены, артрозные вспухшие суставы, пакля волос, кривой шамкающий рот, растаращенные мутные глаза. Я умолял её съесть ещё ложечку, причёсывал, читал стихи, надевал чепчики, пел песни, дурил вовсю, чтобы не чокнуться. Смотрел и не мог понять, как, куда мог испариться Боттичелли. Она хватала костистыми руками воздух, идиотически качала головой, ворочала зрачками. Сколько людей целовали эти руки. Не только из любви. Она была редкого дара зубной врач, самые сложные удаления без боли.
Молились пациенты, чтобы к ней попасть. А сейчас эти вздорные кочерыжки пальцев не способны ложку удержать.
Мы стали вынужденно проводить вместе больше времени. Мне приходилось всматриваться и вслушиваться в неё. А ведь седина так не смогла бесследно закрасить твою рыжую масть, однажды подумал я и незнакомо погладил её по голове. И будто упрятанная в моём нутре льдина вдруг дрогнула и пустила случайную слезу. Всего одну каплю, но это был поворотный момент. У нас оставался всего месяц. Она стала забывать, как глотать. Кормление могло длиться час и больше. Как птенец она разевала рот, едва ложка касалась губ, но держала пищу на языке. Я гладил ей горло, лицо - глотай, ну глотай, пожалуйста. Она все реже глотала, чаще давилась. Тогда нужно было перевернуть её на живот и вытряхнуть еду из трахеи. Если повезёт. Теперь кормление стало бесконечной молитвой - ну, пожалуйста, проглоти, господи, помоги, глотай же, глотай. Между жизнью и смертью, каждый глоток как новое рождение. Как чудо. Врачи, уколы, "крепитесь". Руки и ноги у неё будто костенели, я не мог согнуть всей своей силой ей колени. Так и носил на руках в ванну раскоряченную, растопыренную отмыть от фекалий. И во всей этой неотступной опеке я вдруг неожиданно обнаружил, что уже зову её мамой, обнимаю, рассказываю что-то без конца. Я все больше боялся её потерять. Потом она перестала пить, не открывала рот, ложкой воды давилась, стеклянно смотрела перед собой. Осталось только днём и ночью смачивать ей рот салфеткой, напитанной водой. Я понимал, что просыпаюсь утром теперь в ужасе: она умерла. Старался найти повод, дела, чтобы подольше не заходить к ней. Последние полночи несколько раз навещал её. Она дышала всё реже, шумно, вдох - задержка - выдох-пауза.... Глаза не закрывала. В то утро я особенно старался оттянуть время, кормил собаку, детей, мыл пол, затеял утром готовку обеда, старался поскорее проскочить мимо её комнаты. Зашёл. Нос заострился, тонкая пожухлая кожа туго обтянула скулы, подбородок, лопнувшие сосуды в заплывших глазах, почерневший ссохшийся рот, дыхание с невозможными паузами, на лбу складки боли и мольбы. Я сел рядом, обнял. Мама... Лёг на грудь, вдох и тишина. Мама... Тяжкий выдох... Прости меня, мама. Вдох. Господи, дай ей покой. Пауза, выдох. Минута, две, и десять, и вечность. Целую в лоб, глажу лицо, мне тепло, хорошо и спокойно. В комнату заходит малой Гриша с машинкой, начинает возить по маминой кровати.
- Пап, я иду сегодня в садик?
- Гриш, Таня умерла.
- Умерла... - он трогает её бок - а в садик идём?
Он возит машинку по маме и что-то напевает себе под нос. Я смотрю на них, меня окутывают блаженные тишина и покой. Обволакивает свет. Я щурюсь в окно, солнце сдвинуло облако и тянется к нам через стекло. Оно нежит мамино лицо и Гришину макушку. И я впервые обнаруживаю, что его волосы отливают медью. Той самой. Вспоминаю дочь с соломенными волосами, разбрызганными по носу и щекам веснушками, вспоминаю сына Серафима бескомпромиссно рыжего конопатика, вспоминаю ржавчину в моей позорно редкой щетине... Смотрю на маму и больше не вижу измученную высохшую старуху, сквозь все морщины где-то невесомо и глубоко не может сдержать улыбки та самая рыжая счастливая Таня.
Андрей Данилов
- Тужься! Да не спи ты, дура! Тужься!
На руки акушерке выплеснулся склизкий тёплый ком.
- Девка у тя. Чё ревёшь-то!
- А почему молчит?
Акушерка звонко саданула тяжелой ладонью младенца по заду. Ком чихнул, ойкнул и заорал баском.
- Вона голосит как! Глянь куст-то какой на башке медный. Рыжая! Ух, счастливая будет!
Конец мая 52-го года, родилась моя мама.
Ага, есть у нас рыжая ветка дедова рода, там все такие. Помню, меня маленького взяли на общий сбор наших кланов, за столом напротив, меж салатов и графинов выглядывали усыпанные конопушками дети. Огненно-рыжие чубы упрямых волос, под медной пудрой брови, припыленные ресницы и кишащие залепившие нос, щеки, уши, шею, руки веснушки. Они диковато смотрели на меня болотными глазищами, пихали друг дружку и хихикали. И мама была такая. Эта горящая масть пробивается даже сквозь черно-белые фотографии. На похоронах тётя Лариса, жена маминого старшего брата Игоря рассказала: Таню я увидела в первый раз на фотографии, мы тогда с Гошей пошли на комедию в "Кино Центральный", там выставка фотопортретов в фойе. Смотрю - ошеломляющей красоты девушка на фото, люди толпятся рядом, ахают, а Игорь так гордо: это сестра моя -Таня". В детстве её дразнили "рыжей-бесстыжей". Она грузная, с громким смехом, попастая, с пухлыми ляжками, видными со спины щеками, толстыми цвета ржавчины кренделями-косами. Утёнок. А к семнадцати как пара вёдер с неё сошло, талия балетная, ноги модельные, грация, будто дева-весна сошла с полотна Боттичелли. И лицо. У неё всегда было особое лицо, иконописного склада: светлая печаль лежавшая на дивных чертах. Это завораживало людей. И вся её жизнь была усыпана разбитыми мужскими сердцами, что, признаться, никому особого счастья не принесло. Первый дотошный поклонник полуцыган Яков, жилистый, бешенный, гроза местной гопоты, песнями на своей семиструнке покоривший сто принцесс, а Таньку так и не приручивший.
- Хошь по перилам балконным на руках пройдусь, рыжая, а!?
- Нет.
- Всё равно смотри, тебя ради....
Парни ржали, знали - сможет, девки глаза закрыли, подвывали со страху. А он с балкона на балкона махнул на пятый этаж, встал на руки и пошёл, вопя во всё горло:
"С тобою связан навеки я, ты жизнь и счастье, любовь моя... ".
Осечка, глухой удар о землю, и вот он лежит лицом в асфальт, расползается густая кумачовая лужица. На похороны собрались с пяти улиц, Таня стояла у гроба, видела шитую кожу на лбу и на виске. И тут мать его цыганка Люба рухнула перед ней на колени, вцепилась в ноги.
- Верни, верни мне его, верни!
Выла, насилу оторвали. Утёрла мать рукавом слёзы с чёрных глаз и окатив яростью сухо сказала: "будь ты проклята, рыжая". Не сбылось. Жизнь яркая была, буйная, непроходная. Сюда несколько судеб поместится. Последние восемь лет мы вместе, мама после инсульта в глубокой прогрессирующей деменции. Пять последних лет, в сущности, бессмысленная жизнь, "день сурка", без вкуса, мыслей, наглухо отравленная обидами. Я молился и бесился - за что мне всё это. У вас всех постаревшие мудрые любящие мамы, а у меня выжившая из ума злая, ненавидящая меня и близких истеричная старуха. И мне кормить, мыть, пеленать её годами. За что? Я фальшиво пытался полюбить её, хотя бы принять , но даже мамой назвать не мог. Таней звал и деловито, без телячьих нежностей ухаживал. А тут после первой январской ночи она проснулась немой. На мои слова не реагировала, рассеяно водила глазами, мычала, ноги-руки жили своей жизнью. Лекарей вереница, диагнозов, пилюль навыписывали. Суть одна - мозг гибнет, прогноз не ясен. И стали мы жить по-новому. Мама, как младенец, её подмыть, перепеленать, усадить в подушках, с ложки кормить. Слабела и гасла она на глазах. Усохла вся, сплошь кости, сухожилия, вены, артрозные вспухшие суставы, пакля волос, кривой шамкающий рот, растаращенные мутные глаза. Я умолял её съесть ещё ложечку, причёсывал, читал стихи, надевал чепчики, пел песни, дурил вовсю, чтобы не чокнуться. Смотрел и не мог понять, как, куда мог испариться Боттичелли. Она хватала костистыми руками воздух, идиотически качала головой, ворочала зрачками. Сколько людей целовали эти руки. Не только из любви. Она была редкого дара зубной врач, самые сложные удаления без боли.
Молились пациенты, чтобы к ней попасть. А сейчас эти вздорные кочерыжки пальцев не способны ложку удержать.
Мы стали вынужденно проводить вместе больше времени. Мне приходилось всматриваться и вслушиваться в неё. А ведь седина так не смогла бесследно закрасить твою рыжую масть, однажды подумал я и незнакомо погладил её по голове. И будто упрятанная в моём нутре льдина вдруг дрогнула и пустила случайную слезу. Всего одну каплю, но это был поворотный момент. У нас оставался всего месяц. Она стала забывать, как глотать. Кормление могло длиться час и больше. Как птенец она разевала рот, едва ложка касалась губ, но держала пищу на языке. Я гладил ей горло, лицо - глотай, ну глотай, пожалуйста. Она все реже глотала, чаще давилась. Тогда нужно было перевернуть её на живот и вытряхнуть еду из трахеи. Если повезёт. Теперь кормление стало бесконечной молитвой - ну, пожалуйста, проглоти, господи, помоги, глотай же, глотай. Между жизнью и смертью, каждый глоток как новое рождение. Как чудо. Врачи, уколы, "крепитесь". Руки и ноги у неё будто костенели, я не мог согнуть всей своей силой ей колени. Так и носил на руках в ванну раскоряченную, растопыренную отмыть от фекалий. И во всей этой неотступной опеке я вдруг неожиданно обнаружил, что уже зову её мамой, обнимаю, рассказываю что-то без конца. Я все больше боялся её потерять. Потом она перестала пить, не открывала рот, ложкой воды давилась, стеклянно смотрела перед собой. Осталось только днём и ночью смачивать ей рот салфеткой, напитанной водой. Я понимал, что просыпаюсь утром теперь в ужасе: она умерла. Старался найти повод, дела, чтобы подольше не заходить к ней. Последние полночи несколько раз навещал её. Она дышала всё реже, шумно, вдох - задержка - выдох-пауза.... Глаза не закрывала. В то утро я особенно старался оттянуть время, кормил собаку, детей, мыл пол, затеял утром готовку обеда, старался поскорее проскочить мимо её комнаты. Зашёл. Нос заострился, тонкая пожухлая кожа туго обтянула скулы, подбородок, лопнувшие сосуды в заплывших глазах, почерневший ссохшийся рот, дыхание с невозможными паузами, на лбу складки боли и мольбы. Я сел рядом, обнял. Мама... Лёг на грудь, вдох и тишина. Мама... Тяжкий выдох... Прости меня, мама. Вдох. Господи, дай ей покой. Пауза, выдох. Минута, две, и десять, и вечность. Целую в лоб, глажу лицо, мне тепло, хорошо и спокойно. В комнату заходит малой Гриша с машинкой, начинает возить по маминой кровати.
- Пап, я иду сегодня в садик?
- Гриш, Таня умерла.
- Умерла... - он трогает её бок - а в садик идём?
Он возит машинку по маме и что-то напевает себе под нос. Я смотрю на них, меня окутывают блаженные тишина и покой. Обволакивает свет. Я щурюсь в окно, солнце сдвинуло облако и тянется к нам через стекло. Оно нежит мамино лицо и Гришину макушку. И я впервые обнаруживаю, что его волосы отливают медью. Той самой. Вспоминаю дочь с соломенными волосами, разбрызганными по носу и щекам веснушками, вспоминаю сына Серафима бескомпромиссно рыжего конопатика, вспоминаю ржавчину в моей позорно редкой щетине... Смотрю на маму и больше не вижу измученную высохшую старуху, сквозь все морщины где-то невесомо и глубоко не может сдержать улыбки та самая рыжая счастливая Таня.
Андрей Данилов
8904
Поделитесь новостями с жителями города
Полезные ресурсы
Разработка -
Оставить сообщение: